/ почти продолжение ))

группа Воланд, композиция Депрессив №13. Рефрен имеет самое прямое отношение к ещё одной громкой русской могиле на Сан-Микеле...

А тот, кто там упокоился, написал мою самую любимую книжку о Венеции, поклон ему... Вот, послушайте:
"Зимой в этом городе, особенно по воскресеньям, просыпаешься под звон бесчисленных колоколов, точно в жемчужном небе за кисеей позвякивает на серебряном подносе гигантский чайный сервиз..." Ну, для уха это же просто чудный стих, напев! Узнали? ))

Отредактировано Ариал (2012-01-12 12:00:16)

/ продолжение

В замечательном (я уверен, совершенно замечательном!) фильме Nozze di Seppia есть такая примечательная картина. Герой идёт по Фондамента Нуове с лучшими в мире красками, разведёнными на воде, по левую руку и кирпичной бесконечностью по правую. На нём кепка, тёмный пиджак и белая рубашка с открытым воротом, выстиранная и выглаженная на кухонном столе молодой, сильной, загорелой, почти смуглой рукой, в то время как лямка сползла с плеча и серебряный бисер блестел на лбу. Он шёл в кафе Paradiso, что на виа Гарибальди у Джардино, путь неблизкий, — на встречу с той, что шесть лет назад как раз и гладила эту самую рубашку. Представляете, шесть долгих лет рубашка так и провисела в шкафу – чистая и выглаженная, прежде чем представился случай снять её с вешалки. Когда он зашёл в "Рай", она сидела за маленьким столиком у окна. Рядом с ней стоял стакан сhinotto, лежали panino, потрёпанный "Монобиблос" Проперция – или то была "Капитанская дочка", он уже и не помнил. На ней было платье из тафты, купленное как-то в Риме перед их поездкой на Искью – он всё ещё помнил то платье цвета выкошенной травы недельной давности, с глубоким вырезом на груди. Представляете – она надела то самое платье! Когда он появился в дверях, она подняла на него глаза горчично-медового цвета, остановила взгляд на фигуре в плотном пиджаке и сказала: "Ну и пузо!" Да, шесть лет – это срок...

Увы, "Свадьбы каракатицы" никогда не было. Фильм существовал лишь в воображении Иосифа Бродского. Он сам играл в нём главного героя. И это он сам шёл по Фундаменто Нуово. Я не знаю, был ли Бродский на Сан-Микеле до того, как сам поселился на острове навечно. Но всякий раз, когда он шёл или сидел на этой набережной, остров был в поле зрения. Какие мысли его посещали при виде этого острова мёртвых?

Конечно, Бродский знал, что на Сан-Микеле "глубоким сном спит гражданин Перми". Его первое посещение Венеции состоялось за год до того, как в сырую землю 14-го участка "в ногах Дягилева" положили Стравинского – считай, при нём и положили. Знал ли он, что и ему судьба лечь сюда же? Хотел ли?

Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.

Через год после этих строк, в июне 1972-го, "равнодушная отчизна" посадит его на самолёт в Вену. В Россию Бродский уже не вернётся. Есть легенда, как однажды в Швеции Бродский уже стоял в очереди, чтобы купить билет на санкт-петербургский паром, но... "Нет, я этого не переживу" – сказал он в самый последний момент Михаилу Барышникову. И они остались. А ведь их обоих звали, неоднократно, уже буквально зазывали. Но Бродский лишь однажды прислал Собчаку свою книгу с автографом – "Городскому голове..." На Васильевский остров умирать Бродский не пришёл. Впрочем, уже и не хотел. И давно, с 1974-го:

Хотя бесчувственному телу
равно повсюду истлевать,
лишенное родимой глины,
оно в аллювии долины
ломбардской гнить не прочь. Понеже
свой континент и черви те же.
Стравинский спит на Сан-Микеле…

Мысли о Сан-Микеле были у Бродского и раньше – ещё тогда, когда в Венеции он не был и, наверное, никогда и не надеялся её увидеть. Но о которой грезил с юности. "Я поклялся, что если смогу выбраться из родной империи, если <...> угорь когда-нибудь ускользнёт из Балтийского моря, то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этаже какого-нибудь палаццо, чтобы волны от проходящих лодок плескали в окно, напишу пару элегий, туша сигареты о сырой каменный пол, буду кашлять и пить и на исходе денег вместо билета на поезд куплю маленький браунинг и не сходя с места вышибу себе мозги, не сумев умереть в Венеции от естественных причин."

Бродский так и сделал. Когда через 4 года после этих декадентских мечтаний родная империя вышвырнула-таки его за свои непроницаемые границы, то первое, что сделал Бродский, получив первую университетскую получку, – улетел в Венецию. По счастью, обратный билет купил он сразу же. )) После первой поездки Бродский наведывался в город неоднократно, "изучая лицо этого города семнадцать зим". Но мысли о погребении на Сан-Микеле были, скорее всего, лишь мыслями, не более. По крайней мере, за две недели до смерти Бродский купил себе место на одном небольшом нью-йоркском кладбище. Мечты мечтами, а 31 января 1996-го года лёг Бродский именно на бродвейский погост...

Но место Бродского, конечно же, было в Венеции. И его друзья договорились с городскими властями о перезахоронении праха на Сан-Микеле. Жена – Мария Соццани, была не против. Она не хотела оставаться в Америке, собираясь вернуться в Италию. 21 июня Бродский снова прилетел в любимый город. В последний раз. Быть похороненным в Венеции – честь не только для мертвеца, но и для города, любого города, я так думаю. Но так думали не все. Два часа гроб с телом Бродского ждал в воротах кладбища. Поначалу Бродского хотели положить на православном участке, но местное православное начальство разрешения не дало – якобы не было представлено никаких доказательств того, что Бродский был крещённый. Католическое начальство тоже отказало в погребении на своей территории. Оставался один-единственный вариант – "позорное" кладбище. Так именуется 15-й участок, Evangelico, где хоронят и всех безбожников. Там его и захоронили, положив в ноги бутылку любимого виски и пачку любимых сигарет. Ельцин прислал шесть кубометров жёлтых роз, Бродскому не досталось ни цветка: Барышников засыпал ими могилу Эзры Паунда – она неподалёку, которого Бродский на дух не выносил как человека и считал, что тот честно заработал девять граммов свинца за свой профашистский радиотрёп в годы войны, но очень высоко ценил как поэта.

15-й участок находится через стену от 14-го...

Когда зайдёшь, надо пройти примерно до середины и повернуть налево, хотя памятник на могиле Бродского виден и сразу – вот он белеет вдали ближе к боковой стене...

Памятник строгий, лаконичный, почти эллинистический...

На нём лишь имя – на русском и на английском, и цифры.

На задней стороне надгробия по латыни выбито: Letum non omnia finit / Со смертью не всё кончается. Это строка из элегии Сикста Проперция:

     Души усопших не призрак: не всё кончается со смертью,
     Бледная тень ускользает, скорбный костер победив...

На могилу Бродского приносят ручки, карандаши, тетрадки, блокнотики. Кто-то так даже лёгкую летнюю белую шляпу. Ни ручки, ни тетради у меня с собой не было. Нашёлся лишь клочочек бумаги с гравюрой Каналетто, его и положил, придавив камешком. Да ещё сигарету положил, конечно, – ещё одна традиция.

Из любопытства заглянул в почтовый ящик, там было несколько листков со стихами. Я достал один из них...

     Холмы – это наша юность,
     гоним ее, не узнав.
     Холмы – это сотни улиц,
     холмы – это сонм канав.
     Холмы – это боль и гордость.
     Холмы – это край земли.
     Чем выше на них восходишь,
     тем больше их видишь вдали.

     Холмы – это наши страданья.
     Холмы – это наша любовь.
     Холмы – это крик, рыданье,
     уходят, приходят вновь.
     Свет и безмерность боли,
     наша тоска и страх,
     наши мечты и горе,
     все это – в их кустах.

     Холмы – это вечная слава.
     Ставят всегда напоказ
     на наши страданья право.
     Холмы – это выше нас.
     Всегда видны их вершины,
     видны средь кромешной тьмы.
     Присно, вчера и ныне
     по склону движемся мы.
     Смерть – это только равнины.
     Жизнь – холмы, холмы.

Как жаль, что у меня не было с собой ручки. Я кое-что подправил бы на том листочке. Бродский, конечно, прав: "Смерть – это только равнины. Жизнь – холмы, холмы". Но и не прав тоже. Сан-Микеле – это вовсе не мёртвая унылая равнина со звенящей тишиной в ушах – такой зримой, что кажется, будто и листья на здешних деревьях и кустах висят безжизненно и скорбно, словно боясь потревожить чужой сон своим шелестом. Нет, 15-й участок –это большой, высокий, зелёный холм, на котором Бродский навеки и застыл... Впрочем, он и сам это знает: letum non omnia finit...

/ продолжение следует

Отредактировано Ариал (2012-01-12 20:08:35)