Когда раз или два в году к первой платформе Курского вокзала подают мою пыльную, обшарпанную, темно-зеленую Машину времени номер 67 или 31 с голубой надписью КРЫМ на серых от постоянной стирки занавесках - я снова счастлив. Пока разнообразный вагонный люд рассовывает вещи по третьим полкам, разламывает жареных кур и вяло ссорится с проводниками из-за белья и чая, я прислушиваюсь к постепенно уходящей боли и понимаю, что выиграл еще один тайм или раунд или как его там. И мы едем под ведущее обратный отсчет тиканье колес - все в одном вагоне, кто куда. Я - в Детство с остановками Молодость и Юность. Или наоборот. Они ведь чередуются, как хотят в зависимости от разных странных причин. Сейчас как раз проезжаем Юность. Вон слева - гладкие рыжие стены отреставрированного Царицынского дворца, а рядом с ними, как всегда, когда еду мимо, те, тридцатилетней давности, на которых мы упражнялись в скалолазании, полуразрушенные, уже полупрозрачные, но более реальные, чем сегодняшние. Там пальцы помнят каждую выбоину в камне, там мгновенный страх высоты намертво приклеивает руки к карнизу, а шероховатость припудренного известковой пылью кирпича рождает узнавание.
- Слушай, а слабо тебе пройти арку маятником?
- Ничего не слабо!
Мне еще ничего не слабо. Ладно, проехали. Но, значит, все еще работает, конечно, работает моя Машина. Как она устроена - не столь важно. Она даже периодически меняет форму: то похожа на поезд, то на троллейбус номер 18, который до сих пор разъезжает по Шмитовскому проезду мимо дома 15/5, а то и вовсе на диван. Впрочем, поезд все-таки надежней. Ведь перемещения во времени лучше всего удаются во время перемещений в пространстве. Но что действительно имеет значение - это горючее. Нельзя заправлять Машину времени чем попало. Вот один из правильных рецептов. Берется сотня приятных воспоминаний, пяток неприятных, шесть красных закатов и три оранжевых, восемь полнолуний (но чтобы луна была над морем и лунная дорожка доставала до Ифигении). Все это перемешивается с запахами магнолий, выброшенных штормом водорослей и сухой травы, опускается в черную крымскую ночь, где предварительно растворен надоедливый, никогда не надоедающий скрип цикад, и густо посыпается разноцветными южными звездами. Потом варится под черепной крышкой до готовности. Лет тридцать. Потом можно ехать. Конечно, это состав для прошлоюжного направления. Скажем, для прошлосеверного нужны некоторые коррективы. Например, вместо закатов и полнолуний кладется полярный день, растертый с голубикой и мелкими подосиновиками. Хотя это уже детали. Но почему моя Машина возит только в прошлое - вот что я хотел бы знать!
А как работает - понятно. Звяканье кружек, наливающиеся тускло-желтым вагонные сумерки, ми-си-соль настраиваемой в соседнем купе гитары. Открывающаяся с придыханием дверь тамбура. Сомнамбулическая походка трех пока трезвых, пробирающихся в ресторан. Неподвижные мелькающие огни, кланяющиеся отражению лампочки в черном оконном стекле. Какой сейчас год? Любой. Пятьдесят девятый. И я в первый раз еду с бабушкой в Крым. Или шестьдесят девятый. Я окончил школу, провалился на сочинении (есть ли в СССР проблема отцов и детей?) и впервые еду совершенно один. У меня огромный яровский рюкзак, в котором чего только нет. Или семьдесят девятый (по дороге обратно). Все пропили-проели. Сдали бутылки - как раз хватило на билеты.
Образы вне времени. Из их сочетаний и складывается на девяносто процентов работа машины (остальные десять - сентиментальность водителя).
Я - охотник. Моя добыча - ощущения прошлого. Запахи старых подъездов, аккорды давно разбитых гитар, следы на снегу, растаявшем тридцать лет назад. Потому я возвращаюсь каждый раз в места моего детства. Именно там эти ощущения и водятся. Просто надо поймать редкий момент соединения всяких важных несущественных мелочей и оказаться тогдашним. Почувствовать. Вспомнить.
Как, забыв факты, помнить ощущения?
«...Лицо закутай в холодный дым, водой соленой умой,
И снова станешь ты молодым, когда придем мы домой»
Вот еду. Из дома - домой. Забываю-вспоминаю. Молодею потихоньку.
Об этой поездке нельзя рассказать подробно. Можно лишь перечислить подробности.
Заснеженный симферопольский вокзал, сквозь который просвечивает обычный, летний, оплывающий от жары. Раздолбанная электричка. Непривычно белые привычные пейзажи за окнами. Какие-то тетки в вагоне, читающие что? Конечно - Мегаполис-Экспресс. Бахчисарай. Мегаполис пятнадцатого века. А автобус на вокзальной площади уже стоит. Видимо, Арнольд, наконец, научился отлавливать его на расстоянии. Татарские усы совершенно русского водителя. Семьдесят гривен это сколько рублей? Персиковый сад за озером Эгиз-оба. Деревья с черными голыми ветками под снегом сегодняшние, а персики из девяносто четвертого года (под проливным августовским дождем). Сначала набираешь мелкие, немного съедаешь, но остальное выбрасываешь, потому что как раз начинаются крупные.
Дорога поворачивает налево, и за ущельем Таш-Аир как всегда неожиданно возникают скалы Качи-Кальона. Если перевод этого названия «Корабль на Каче» правилен, тогда это - Летучий голландец, в смысле - тавр, скиф, а может, и вовсе гот. Покинутый жителями лет сто назад, он все плывет над долиной по волнам времени и еще чего-то такого. Не «скучно ли ему на темной дороге»?
Воду из Святого колодца приходится долго кипятить на примусе, потому что в ней плавает какая-то многоногая фауна. Но, прежде всего, делаем веники и выметаем из спальной пещеры «пыль веков». Потом занимаемся всякими другими приготовлениями, щупальца Машины времени уже вибрируют от нетерпения в моей дурной башке, и мне очень хочется, чтобы мои спутники тоже понимали, что все это делается ради одного единственного момента - когда под сводами грота прорастет из принесенных от подножия скал веток костер, точно такой, какой горел здесь двадцать тысяч лет назад.
Утренняя проблема: налитая накануне в бутылки от колы вода, замерзла намертво и не вытряхивается. Напутствие уходящим к Святому колодцу за новой порцией:
- Только не лезьте на Кыл-Копыр!
Это не в сказке какой-нибудь арабской, это я, вполне реальный, говорю совершенно конкретным раздолбаям чтобы они не ходили на Кыл-копыр. Говорю, глядя на Бурун-Кая. И за спиной у меня в этот момент гора Бешик-Тау. А через пару часов мы поедем в Эски-Кермен. На какой еще земле найдутся места с такими названиями! Их надо петь нежным голосом, по-восточному раскачиваясь. Под аккомпанемент пандури? Рубоба? Зурны? Я уже слышал эту музыку. В прошлом году, лет четыреста назад. Поздно вечером на минарете большой ханской мечети, прямо над нашими палатками пел муэдзин. В огромный стоваттный матюгальник. Впрочем, это порождение цивилизации тут же исчезло вместе с ртутными фонарями, шумом проезжающих машин и другими новостями последних столетий. Ничего не осталось, только черный минарет, мелкий дождик, крик муэдзина и мы, застывшие с поднятыми головами в совершенном ошеломлении. А Кыл-Копыр по-татарски значит - Волосяной мост. Это такая тропинка между двумя гротами шириной сантиметров десять, причем слева вертикальная стена, уходящая вверх, а справа обрыв метров двести. В дальнем гроте население Качи-Кальона пряталось при осадах. Даже не нужен один легковооруженный воин с палочкой для щекотания, чтобы задержать здесь вражескую армию.
Вдруг, откуда ни возьмись, совершенно как джинн, появляется давешний водитель на огнедышащем автобусе. Арнольд объясняет, что это не такое уж большое чудо. Надо только потереть волшебный кошелек.
- Куда повелите доставить Вас, почтеннейшие?
- В шестой век, джинн!
- Слушаю и повинуюсь за сто гривен, о, путешествующие!
- А сто гривен - это сколько долларов?
По дороге очень важные пустяковые разговоры. Оказывается, такого холодного марта не было уже сорок лет. А столько снега вообще никогда не было. И, конечно, все катится к чертям (или к шайтанам). Зарплату не платят. Приходится вот туристов возить.
Кстати, тогда в Бахчисарае, пытаясь разглядеть в темноте этого таинственного муэдзина, я, пожалуй, впервые в жизни, почувствовал, что, несмотря на Укркурортторги, перукарни и все эти идиотские Веселые, Пионерские и Фрунзенские мой родной Крым имеет к Украине, да и к России лишь косвенное отношение. Он из другого мира - мира мангалов, минаретов и михрабов. Да и к Элладе он ближе, чем к нам. А Фрунзенское раньше называлось - Партенит. Вот так.
Разбитый проселок кончается между двумя массивами отвесных скал, и мы сразу попадаем в шестой век. Во всяком случае, о двадцатом здесь ничто не напоминает. Эски-Кермен. Старая крепость. Автобус быстро растворяется в воздухе. Пока ставим лагерь, приходят три задумчивые коровы и долго хрустят какими-то листьями, разгребая снег. Потом их уводят две неизвестно откуда взявшиеся девчонки лет семи в совершенно немыслимых одеяниях. Татарки? Цыганки? Ночь возникает сразу, как будто кто-то огромный повернул рубильник. Потом помедлил секунду и включил звезды. В довершение всего, часа в три торжественно выплывает луна. Она и запускает в очередной раз Машину.
... Семьдесят пятый (а может четвертый) год. Туриные горы. Поиск пещер. Мы ночуем в кошаре у гуцульских лесорубов. После недели мотания по хребтам по пояс в снегу деревянные нары в натопленной комнате кажутся мягче пуховых перин. Нам приносят какую-то особенную, специально по случаю нашего прихода приготовленную мамалыгу. Ее варит единственная на всю компанию женщина Таня. Центр кошары занимает сделанная из железной бочки печь на тонких ржавых ножках. Они растворяются в наступившей темноте, раскаленная печка светится красным и вдруг, начинает казаться, что она не стоит на месте, а медленно летает по комнате. Ночью просыпаюсь. В открытую дверь видны черные горы на светлом небе. Потом возникает луна и картина мгновенно меняется: небо чернеет, а горы вспыхивают нереальным серебряным светом. Еще немного, и полетят вслед за печкой. Стоит только уснуть...
Эски-Кермен утренний отличается от вечернего. Больше величия и чуть меньше тайны. Вчерашние коровы на склоне под Кыз-Куле. Возникли?
«... Мы уже дошли до буколик,
Ибо путь наш был слишком горек
И ужасен с временем спор...»
За ночь недопитый чай замерзает в одной из кружек в виде хрустального бокала. Его осторожно вынимают, ставят на камень и долго сладострастно фотографируют. Пока сворачивается лагерь, он продолжает стоять на камне и не тает. Субтропики, мать их!
Полдня месим снег на дороге к Чилтеру. Становится теплее (когда не надо). Все раскисает. На проталинах поднимают головы фиолетовые крокусы. Тут уж и я не выдерживаю и хватаюсь за камеру. А вообще, тепло это не к добру. Что-то будет. И точно: за ночь выпадает сорок сантиметров снега. Но мы с Арнольдом хитрые. За два часа до начала снегопада, вопреки возражениям группы, устраиваемся на ночлег в школе в Терновке.
Парты в коридор. На пол коврики со спальниками. Мальчишки, кто попроворней, располагаются рядом с милыми дамами, попутно поглядывая на меня - не шугану ли? Не шугану. Сам такой. Был. К тому же, народ за день весьма притомился, и сил ни на что несанкционированное, кажется, не осталось.
К утру снегопад понемногу стихает, но выглядит окружающая действительность весьма неслабо, чему, возможно, способствует и появившаяся под окнами снежная баба. У меня возникает отчетливое желание немедленно все бросить и отправиться в Ялту, чтобы посмотреть, как выглядят пальмы в сугробах. Впрочем, эта идея нравится не всем: уж слишком радикально. Так ничего и не придумав, садимся в автобус. Пока едем, в народе рождается дельная мысль - вернуться в Бахчисарай и подняться на Чуфут-Кале.
Ну что ж… Как говорится, мы посовещались, и я решил. Пусть будет Чуфут-Кале. От автобусной остановки долго идем по обледеневшей дорожке мимо келий Успенского пещерного монастыря, мимо Иосафатовой долины, потом цепочкой поднимаемся по крутому склону к Южным воротам. Снег мокрый и скользкий. При каждом шаге сползаю назад на полметра. «Две шаги направо, две шаги налево, шаг вперед и две назад». Песенка такая была. Похоже, когда идешь под тяжелым рюкзаком, Машина времени работает значительно хуже. Чем сильнее одышка, тем трудней, увы, почувствовать себя восемнадцатилетним. Впрочем, это обстоятельство привходящее и недавно появившееся.
Начинает темнеть, и снова становится холодно. Пора подумать о ночлеге. На этот раз везет. Сразу за воротами, окованными тяжелыми железными полосами, на пустой улице древнего города встречаем его единственного обитателя – лесника Валеру. Интересно, могли ли многочисленные жители шумного Чуфут-Кале представить себе, что через тысячу лет от его «сорока укреплений», храмов и четырехсот великолепных зданий почти ничего не останется? Четыре каменных домика, стены с неприступными, как и тогда, воротами и лесник, чтобы охранять их. Sic transit… Валера – мой старый знакомый. Когда-то вот так же встретив его на этой улице, мои ученики (такая же группа, как теперешняя) случайно спугнули его стадо, а потом полдня бегали по плато и собирали вместе коров, овец и коз. А мы в это время вели степенные разговоры «за вообще». Знакомство оказывается полезным. Валера без звука пускает нас ночевать в один из домов – как раз в тот, где лет сто пятьдесят назад жил Главный караимский раввин Чуфут-Кале и Одессы Соломон Авраамович Беим.
Ночь на втором этаже дома, пригнувшегося к земле под грузом тысячелетних воспоминаний. Резной деревянный потолок над головой. Древний растительный орнамент. Свечка на узкой деревянной полке, опоясывающей комнату по периметру на высоте человеческого роста. Каменные стены. Ноющая от рюкзака спина. Странный мелькающий сон. Некто бородатый в чалме на осле. Не забыть, завтра сказать визирю, чтобы собрал войско у Восточных ворот, а наложниц отвел… Ага! Снова заработала!
Часа в четыре вылезаю из спальника. Мороз градусов пятнадцать. Что-то мне этот март совсем… Лист полиэтилена, которым мы «для тепла» затянули пустой оконный проем, отвалился. Водружаю его на место и спускаюсь вниз. Да! Ради такого зрелища стоит жить. Ярчайшее звездное небо пересекает черный силуэт Средней стены. В арке ее ворот гордо проплывает знаменитая в этом году комета. Надо бы все это сфотографировать. Впрочем, штатив искать… Холодно… Еще подсветка нужна… Ладно, завтра ночью сниму. А сейчас надо еще поспать. Вот черт! Вода опять замерзла.
Утром значительно теплеет. Похоже, весна все-таки будет. «Будет весна, вы уверены?..». Честно говоря, не очень. Вожу детей (хотя какие дети? Десятый класс) по развалинам и пещерам, рассказываю, где что было. Потом спускаемся к караимскому кладбищу по вырубленной в скале дороге с колеями от колес древних повозок. Народ сбивается в плотную кучку и умолкает – очень уж это непростое место. Мало что производило на меня большее впечатление. Чаша обширной котловины от дна до краев заполнена тысячами каменных памятников с надписями на иврите. Здесь хоронили жителей Чуфут-Кале в течение многих столетий. Некоторые памятники все еще стоят на своих постаментах, но большинство повалено, наклонено, перевернуто. Кажется, сейчас земля зашевелится и…
Захватив несколько упавших буковых стволов на дрова, поднимаемся обратно в город. Дежурные пытаются растопить печку, а остальные берут нас с Арнольдом «под белы руки» и ведут в пещеру Чауш-кобасы петь песни. Впереди торжественно несут мою гитару. Там в пещере совершенно изумительная акустика. Видимо поэтому (по одной из версий), лет пятьсот назад, она использовалась как пыточная камера. Сидим, поём. А я потихоньку перемещаюсь лет на пятнадцать назад. Мы тогда пришли в Чуфут вдвоем с женой. Был довольно поздний вечер, почти совсем темно. Над мертвым городом разносилось тихое, но отчетливое многоголосое пение. Звук шел откуда-то из-под земли. Жена на всякий случай покрепче ухватилась за мою руку, и мы стали спускаться по скользким отполированным ступеням. Там на дне сидели три девицы, как потом выяснилось из Гнесинки, и тихонько пели что-то возвышенное. А за день до этого мы ночевали на плато Кыз-Кермена, на головокружительном обрыве над долиной Качи, и это была наверно одна из лучших моих ночей, несмотря на случайно пролитый в спальник бензин и последовавшую за этим первую ссору в нашей совместной жизни. С тех пор запах бензина навсегда для меня связан с шелестящей под осторожным ночным ветром сухой травой на наклонном подлунном плато. Впрочем, есть и еще одна ассоциация, уводящая в гораздо более давние времена. Тридцать лет назад. Хребет Алек. Штурм одной из глубочайших в то время пещер страны. Запах работающих в подземном лагере примусов, шум водопада в колодце за стеной, полезная каша Геркулес, груда всякого альпинистского железа и веревок в углу зала и полное отсутствие каких-либо болезней. Впрочем, это повод для отдельного путешествия. Почему вдруг пришло в голову сейчас? А! Вот почему. Оказывается, дежурные приволокли в нашу пещеру примус, уже раскочегарили и кипятят воду. Молодцы. Что за песни без чая! Еще бы сахару… Побежали. Возвращаются тут же.
- Вылезайте! Там наверху такое творится!
Пока поднялись, да собрались, да вылезли, все уже сотворилось. Плато накрыто плотной шапкой тумана. Нет. Чадрой тумана. Или вуалью? Короче говоря, почти ничего не видно. Иногда при порывах ветра из тумана выступают нечеткие призраки деревьев и развалин. Вдруг сгущается и растворяется снова силуэт какой-то лошади, застывший на краю обрыва. Из тени нашего дома выплывает тень Валеркиной тещи с тенью посоха в тенях рук-крыльев. За ней скользит угрюмая тень собаки, хромающая на заднюю ногу. Я сую кому-то гитару и устремляюсь за камерой. Быстро темнеет. Похоже, на все у меня минут двадцать. Ссыпаюсь по скрипящей деревянной лестнице, стукаясь длинным объективом о перила. Потихоньку, как можно быстрее, начинаю снимать. Только бы успеть. Потом ведь локти буду грызть! Нежный контур арки в тумане, за ним дом, стена. Так. Арку – в левый угол, дом чуть правее центра, стену в верхний правый и еще немного размыть. Дырка два и восемь, выдержка одна четвертая. Ничего, удержу! Дальше. Вон тот куст. Что-то в нем есть. И, кажется, лошадь снова проявляется. Бегом! Хоть бы теща опять пролетела или Валерка на осле проплыл... Желательно в чалме! Очень было бы к месту. Теперь стена с входом в пещеру. Горизонтальный кадр. И вот еще этот угол дома с деревом-птицей. Вертикально. И каменная дорога, уходящая в туман в обрамлении руин, туда, где почти не видны Восточные ворота. По диагонали её, из левого нижнего в правый верхний, а дырку поменьше, пять и шесть. Все, пленка кончилась. И свет кончился. Серые сумерки превратились в синие, потом погасли. Где там чай с сахаром?
Вечерние песни у печки (все-таки растопили; упрямые). Сколько их перепето! Подсчитали когда-то, что если петь, не прерываясь на еду и сон, и при этом не повторяться, хватит на пять суток.
«…Ну а песни? В них наша судьба,
Наше прошлое, наше потом…»
Песни были необходимы. Мы жили ими и не представляли жизни без них. Песни, в которых, как говорил Анчаров, «нет пустяков». Не понимаю, что они находят в своем роке. Впрочем, мои – молодцы. Сидят, подпевают. И, похоже, понимают о чем. И глаза живые.
Вот только комету в арке я так и не снял. Надо было вчера не лениться. Ведь есть же известный принцип: видишь что-то интересное – первый вариант снимай сразу.
Следующее утро. Наконец, весна. Синее небо и тепло, плюс десять. Надо спускаться, пока не развезло окончательно. Два моих зама орут на детей, чтобы быстрей собирались, а я пересчитываю отснятые пленки.
Около ханского дворца Арнольд тут же ловит автобус. Он мой заместитель в этом походе, если кто еще не понял. Причем, Арнольд – это фамилия, а зовут его вовсе Виталий Дмитриевич. В его способности мгновенно ловить автобус в любых, самых отдаленных и даже ненаселенных местах, есть что-то мистическое. Впрочем, это не единственное его положительное качество.
Едем в Севастополь. По дороге опять обсуждение дальнейших планов. Большинство высказывается в том смысле, что теперь неплохо бы пожить у моря. Как сказано в шутливом уставе группы, «…Любой вопрос может быть подвергнут обсуждению, после чего начальник единолично принимает окончательное решение. При этом мнение группы, по возможности, не учитывается». Впрочем, мне и самому хочется на Южный берег. Море так море.
Но раз уж приехали в Севастополь, покажем детям Херсонес. Фраза экскурсовода, почтенной пожилой дамы, у входа в базилику восьмого века:
- Теперь вы понимаете, что древние греки были православными христианами!»
Однако! Вежливые дети потихоньку хихикают, прикрываясь ладошками. Начитанные, блин! Дальше экскурсию веду я сам. Тоже начитанный.
Новый автобус везет нас на юг. Ему, похоже, столько же лет, сколько и мне. Дверь, открывающаяся рычагом с длинной хромированной рукояткой. Номерной знак с буквами КРБ. Точно такие автобусы ходили здесь в моем детстве, страшно сказать, сорок лет назад. Кажется, опять начинаются штучки моей Машины. Сижу на переднем сиденье, смотрю в пыльное окно. Резервное - Гончарное. Орлиное - Передовое. Мне восемь лет. Еду в Кастрополь.
Кастрополь…
Вдруг за моей спиной раздается восторженный вопль детей. Автобус берет последний подъем, и перед нами распахиваются море и Южный берег, открытый от Ласпи до Симеиза. Сарыч - Форос. Остатки снега на дороге. Форосская церковь над головой. Меллас - Мухалатка. Перевал Чертова лестница – Шайтан-мердвен слева за деревьями. Совсем немного еще. Километра два. Все. Приехали.
- Вон за тем камнем остановите, пожалуйста. Шестьдесят гривен это сколько долларов?
Здесь прошло мое детство. И юность. И мои университеты, самые разнообразные. Взрослость здесь проходит. Надеюсь, что и старость… Сорок лет подряд я каждый год приезжаю в это место. Когда удается – на месяц. Иногда на неделю, иногда, как сегодня, на пару дней. Вот и стало оно конечным пунктом пространства в моих путешествиях во времени.
История тут простая. В конце пятидесятых моя мама оперировала жителя этого поселка – дядю Жору, Егора Ивановича. Благодарный пациент предложил маме с семьей провести отпуск у него – в сарае в двух шагах от моря. Мама была занята, и поехали мы с бабушкой. И на следующий год поехали. И еще через год. И еще. А потом ездил я один. Потом с друзьями, с учениками, с женой, с сыном, с дочкой…
Дядя Жора давно умер, а я теперь гораздо старше, чем он был тогда, в пятьдесят девятом.
В какой-то момент я стал считать Кастрополь своей собственностью и полюбил дарить его друзьям. Через некоторое время все мои друзья стали проводить отпуска именно там. Началась цепная реакция. Стали ездить друзья друзей, их дети, их знакомые… Доходило то того, что «дикий» пляж под скалой Ифигенией, в просторечье именуемой Фигнёй, бывал заполнен только своими, а случайно забредшие отдыхающие из пансионата чувствовали себя неуютно, как непрошеные гости в чужой квартире. Впрочем, с некоторыми из них мы познакомились, и знакомства эти продолжаются до сих пор. Так и называется: кастропольский знакомый.
Сейчас, ранней весной, без листвы, привычный пейзаж выглядит довольно непривычно. Все равно, что впервые увидеть давнего знакомого голым. Зато теперь понятно, как шла оборонительная стена тринадцатого века, которая начинается там слева, прямо у порога моего сарая. Да, вон у того, зеленого. По гребню хребтика, потом по дальним холмам почти до трассы, потом по борту оврага обратно к морю. Не маленьким был замок, в честь которого Кастрополь получил свое название.
Вниз. По сыпучей тропинке со щебенкой. По полуразвалившимся каменным лесенкам, оставшимся от бывшего здесь до войны дома отдыха. Опять по тропинке. Как в детстве: «По ровненькой дорожке, по ровненькой дорожке, по кочкам, по кочкам…». Вниз, вниз, туда, к Фигне, где видно как в узкой синей расщелине под ногами волна бьет в рыжие, уходящие под воду скалы. Там есть терраска над морем с маленьким родником. Там очень удобно ставить палатки. Там нас, «дикарей», при советской власти гоняли погранцы и участковый Дима. Там крабы, рапаны и возлюбленные ерши для ухи. Там ничто не говорит о времени. Там мое самое любимое место на Земле.
Спуск довольно крутой, но мне не трудно. Не знаю, сколько тысяч раз я здесь проходил. Хоть бы ногу никто не подвернул.
Ставим лагерь, готовим еду. На вопрос, можно ли купаться, со спокойной душой отвечаю - да. Все равно вода холодная и никто туда, конечно, не полезет, а чем меньше запрещаешь, тем лучше. Дети, вооружившись полотенцами, спускаются на пляж, что-то долго обсуждают, один смелый даже раздевается, пробует ногой воду, но дальше этого дело не идет. Теперь можно будет немного поехидничать. Знаю, что нехорошо, но очень хочется.
Как всегда в Крыму, быстро темнеет.
Знаете ли вы кастропольскую ночь? Конечно, не знаете! Она плотна как желе, полна запахов, звуков и воспоминаний, она колышется на ветру, её можно резать ножом на трепещущие шелестящие куски и дарить их знакомым девушкам. Похоже, дети это понимают, и после ужина попарно разбредаются по окрестностям. Пусть себе. Мои замы остаются у костра и заводят привычный разговор про «старость-не-радость». Я иду на охоту. По узкому карнизу над водой, потом вверх по склону Ифигении, к нашим старым гротам. Там поймаю знакомый запах сухой травы, подкараулю стук камней под ногами, заарканю птичий крик, наберу горсть огней соседнего поселка на берегу. Не знаю, зачем я так упорно пополняю эту коллекцию. И так некуда девать…
Мне хорошо здесь. Всегда. И в пятнадцать лет, и в тридцать. Даже сейчас хорошо. В этом, наверно, все дело.
* * *
Все. Последний день. Не хочу уезжать. Укладка рюкзаков. Уборка лагеря. Тропа, лестницы, снова тропа. В прошлом году легче поднимался. Черный асфальт трассы. Все как всегда. Каждый раз, уезжая из Кастрополя, я, вывернув шею, смотрю из окна назад и думаю, что наверно больше не вернусь. И сейчас смотрю.
Автобус – Ялта. Троллейбус – Симферополь. Поезд.
Симферополь – Мелитополь. Запорожье – Харьков. Курск – Орел. Тула.
Москва.
1998 г.
Отредактировано Михаил Геллер (2011-02-05 00:39:44)
