Смотрю на фотографии МышА и понимаю, насколько шайтан-коробка несовершенна. Я был на Шацких озёрах очень давно, почти четверть века назад, и у меня в памяти отложились бесчисленные холмы и вертикально вздыбленный лес. Горизонталь - это только гладь озёр.
Любой, самый совершенный фотик, высоту, объём передать не силах.
Без вертикального измерения, которое в тех местах не то, что присутствует, но доминирует - всё не то.

В самой крайней северозападной точке Волыни, на стыке Украины, Польши и Белоруссии, находятся Шацкие озёра. Сто лет назад, в советские времена, это было любимое место для всяческих лириков-физиков с рюкзаками/палатками/гитарами, из всевозможных НИИ Киева, Львова, Минска. Ехали на служебных автобусах целыми отделами/секторами со всеми домочадцами, включая любовниц, собак и тещ, на суббвоскр.
Места там действительно дивные, и даже нашествие толп секретных лирических физиков не в состоянии было испоганить эти благословенные озёра. Ибо их там много, места всем хватает. Вокруг озёр болотные топи чередуются с песчаными чуть ли не дюнами, поросшими можжевельником и сосной. Помню дивную песчаную гору - дюну! - на которую взбирался. И ещё помню: выходишь из чащи, и на открытом пространстве вдруг золотые, прямо лубочные, колхозные поля и огороды у домов. Множество птиц, лягушек, каких-то змеюк, грибы, ягоды, в том числе экзотическая голубика.
В то время я судорожно дтрочил ямбы и амфибрахии, Шацкие озёра вызвали во мне почему-то пароксизм патриотизма. Не знаю, отчего, но озёра, леса, болота, мне казалось, были пронизаны золотым 12 веком, Киевской Русью, славянофильством.

Я хотел бы с тобой говорить напрямую.
Не могу… Немота или ком многословья.
Я касался щекой прядей ив, их целуя,
Потрясённый твоею огромной любовью.

Я приблудок твой, Родина, с чёрною кровью –
В ней сарматы, хазары, Батый с татарвою…
Золотые лучи к моему изголовью,
Словно волосы, падают знойной травою.

Надо мной ты склонилась. За что же, за что же
Столько нежности, ласки приблудному сыну?
Сыну тех, кто пытался тебя уничтожить,
Полоснувших кнутом твою стройную спину!

Их давно уже нет, угрожают другие,
Да и я не терплю твою долю коровью.
Золотая моя, золотая Россия,
Объясненье в любви дай мне выхаркнуть кровью!

Тогда я был уверен, что лет через пять грянет революция, и в очередной раз кровью умытая Россия преобразится в новую страну, и вещал: я верю в новую Россию, я верю – ей не раз ещё рождаться в огненной стихии, омывшись кровью горячо! Мы не последнее звено – законы смерти правят нами – и нам историей дано навозом стать для тех, кто знамя кровавое в час мятежа поднимет в небо в час сраженья, и содрогнётся, задрожав, страна от нового рожденья!

Сейчас с ужасом понимаю, какие чудовищные вирши я тогда самозабвенно кропал, совершенно не замечая чудесного таланта Анны Левской. Вернее, замечал, но не придавал значения, часто принимая их за обычную бабскую истерику. Она писала пейзажи и натюрморты, в стиле постимпрессионизма, и комплексовала в отсутствии похвалы, ибо свои занятия живописью считала наиболее важными, стихи же писала так, между прочим.

Прости меня, Аня!