Необходимо теперь ответить на вопрос: почему, несмотря на грандиозную красоту всех этих фигур, от них исходит такое давящее настроение? Почему творения Микеланджело не погружают зрителя в то же состояние спокойного наслаждения, как ласкающие глаза и сердце создания Тициана? Почему уже современники художника говорили о его жесткости!
Против желания художника частица его личности всегда переходит и в его искусство… Стоит только присмотреться к автопортрету Микеланджело, к этому человеку с приплюснутым носом, мрачным взором, растрепанными волосами, в черном костюме без единого белого пятнышка, облегающим тело как траурная одежда; стоит только вспомнить легенду о том, как он встретился с Рафаэлем в Ватикане, и тот на его ироническое замечание: «Ты прогуливаешься точно генерал с большой свитой», отвечал: «А ты ходишь один, как палач», - и станет понятным, что творчество этого одинокого человека не могло дышать радостью и счастьем, что оно должно было быть проникнуто мукой, должно было навевать ужас…
Он сам сравнил себя в одном стихотворении с горным потоком, который низвергается из пещеры, окруженной гранитом и мрачными елями, в долину и здесь еще продолжает грозно бурлить. Эти стихи содержат и характеристику его искусства.
Если жизнь Тициана была подобна невозмутимой гармонии, то жизнь Микеланджело была великим диссонансом.
Символическое значение имеет уже одно событие, происшедшее до его рождения. Когда его мать была на седьмом месяце беременности, она сопровождала мужа верхом на его пост в Киузи. Она упала с лошади и лошадь потащила ее за собой. То было как бы предвестием, что жизнь этого человека будет цепью катастроф и глубоких потрясений. Отец, гордившийся кровью старых графов Каносса, которая по его убеждению, текла в его жилах, противился желанию сына стать художником. Железной волей побеждает сын противодействие семьи. Едва устроился он у Гирландайо, как между учеником и учителем вспыхивает вражда. Вскоре последовало новое столкновение.
Торреджани, выведенный им из терпения, ударом раздробил ему нос, и этот физический изъян повлиял на дальнейшее развитие его характера. Призванный стать жрецом красоты, сам он был некрасив. Рядом с собой он видит Леонардо да Винчи, подобного юному богу, этого всех очаровывающего мага. Сам он небольшого роста, некрасивая голова, могучий лоб, бесцветные глаза. Раздробленный нос вносит в его физиономию черту рабского, малайского безобразия.
Таким познал он в молодые годы любовь. «Если ты хочешь победить меня, - так обращается он стариком  к Эросу, - то верни мне лицо мое, которое природа лишила красоты.» Всегда, когда он воспевает в своих сонетах страсть, он говорит только о муках и слезах, о печали неразделенной любви, и никогда об осуществлении своих желаний… Природа наделила его не только отталкивающей внешностью, но и неуживчивостью. Склонный к строгим и насмешливым суждениям, гордый и вспыльчивый, он не был создан и для дружбы. О Перуджино он позволил себе такой отзыв, что тот привлек его к судебной ответственности. В Болонье он оскорбил добряка Франча, сыну которого заявил что живые создания его отца лучше писанных. К Леонардо он с самого начала питал вражду.
Никогда он не бывал там, где собирались флорентийские художники. Раздражительный и обидчивый, мнительный и недовольный, он вообразил себе, что его всегда окружают интриги. Вместе с тем уже тогда – вспомним его бегство из Флоренции – он находился во власти смутных чувств, впоследствии так часто определявших его поступки. Только работой превозмогал он свою меланхолию и свое озлобление. Долгое время ничего не делая, он вдруг принимался творить порывисто, как буря с громом. Над «Давидом» он, говорят, работал так лихорадочно, что спал одетый, падая по вечерам от усталости.
Когда от прибыл в Рим, новые потрясения были неизбежны. Два мира столкнулись здесь. Микеланджело сам был настоящим тираном. А на папском престоле сидел приблизительно такой же человек, вспыльчивый кондотьер Юлий, о котором рассказывали, что он за столом колотил своих кардиналов. Как две неприятельские державы стояли они друг против друга. Микеланджело разговаривает с Папой, не снимая шляпы, и обращается с ним, по словам Содерини, «как не посмел бы с ним обращаться король французский». Но Папа укротил его, привел его после бегства назад «с ремнем вокруг шеи». Он сталкивается не только с Юлием. Любой его поступок всегда сопровождается борьбой. В Карраре он ссорится с рабочими, доставляющими камень для памятника Юлию, и с моряками, которым поручена их перевозка, так что они, в конце концов осаждают его в его доме.
За плафоны Сикстинской капеллы он взялся только под угрозой насилия. Он обвиняет Браманте, построившего леса, в том, что тот хочет сжить его света. Он сторонится помощников, которых сам же выписал из Флоренции. Когда они являются на работу, оказывается: капелла заперта. Он доводит свой гигантский труд до конца без помощников только потому, что ему нестерпимо работать с другими. «Сгибаясь под тяжестью забот и работ, - пишет он домой, - я не имею в Риме ни одного друга, да и не желаю иметь, и едва нахожу время принять пищу. Поэтому не взваливайте на меня еще новой тяжести. Больше той, что я в настоящее время ношу на спине, я носить не в состоянии.»
Когда труд был окончен, ни одно из его писем не говорит о чувстве удовлетворения. Он только жалуется и завидует художнику Буджардини, который всегда так доволен своими произведениями, тогда как ему самому не дано никогда окончить так, как ему хотелось. И все-таки он смотрел впоследствии на годы, прожитые под властью Юлия II, как на героическую эпоху. Когда вспыльчивого, холерического Юлия сменил мягкий сибарит Лев Х, все ярче обнаруживалась противоположность между Микеланджело и тем миром, куда его закинула судьба. Жизнерадостный эпикурейский дух воцарился в Рим. Мы знаем о веселых кардиналах и красивых женщинах, о вилле Киджи и роскошных банкетах, когда бросались в Тибр золотые блюда, с которых ел Папа. Среди этих гибких и ловких кавалеров, рядом с Рафаэлем, всех очаровывающим своей любезностью, стоит колючий, замкнутый Микеланджело, неуживчивый в своем обхождении, твердый и непреклонный в своих воззрениях, отзывающийся о Рафаэле с беспощадной резкостью. «Он ужасен, он нагоняет страх на людей», - сказал о нем Лев Х Себастьяно дель Пьомбо.
И вот ему поручают расписать фасад Сан-Лоренцо, что равносильно его изгнанию. Не Рим, а Флоренция становится в ближайшем будущем местом его пребывания. Здесь он был свидетелем гибели флорентийской независимости, руководил во время осады укреплением города, чтобы в решительный момент бежать – снова симптом того, какие противоречивые стремления бросали этого измученного человека то туда, то сюда. Он не закончил почти ни одно из начатых им произведений. Грандиозны были его замыслы. Уже в юности он мечтал превратить скалу около Каррары в колоссальную фигуру. Памятник Юлию должен был стать целым лесом статуй. И чем грандиознее были его планы, тем ничтожнее казалось ему то, что ему дано было совершить. Всегда царил диссонанс между его могучим инстинктом творчества и возможностью его проявить. Сознавая в себе сверхчеловеческие силы, он всю жизнь чувствует на своих ногах тяжесть свинцовых гирь.
После возвращения в Рим его жизнь не изменилась. Умер Рафаэль, умер Леонардо, на сцену вышло новое поколение. Ему поручают заказы, над которыми он в своих письмах ядовито издевается. Так замыкается он все больше в себе – «неприступная крепость», как его называли современники. Не с живыми живет он, а с мертвецами, в особенности с Данте, которого он чтит как великого непризнанного поэта. Около себя он терпит только лиц, не стесняющих его. В его доме толпятся дурачки, и он охотно беседует с детьми. Его боязнь людей была так велика, что когда он во время работы над «Страшным судом» упал с лесов, врач вынужден был проникнуть к нему через окно.
Обременяла его и семья. Он должен был заботиться об отце, братьях и племянниках, типичных разорившихся и опустившихся дворянах, которые донимали его своими требованиями. В том способе, как Микеланджело помогал, своеобразно смешивалась бескорыстная любовь и быстро вспыхивающий гнев. Он, обращавшийся так резко и грубо с высокопоставленными и вместе с тем просиживавший ночи напролет у одра больного слуги, вспыхивает при требованиях семьи вулканическим гневом и – отказывает себе во всем, чтобы скопить что-нибудь для нее.
С бешеным озлоблением ощущал он, наконец, противоречие между жившей в нем силой духа и мучившими его телесными немощами. В то самое время когда он создавал купол храма Петра, он самого себя с горькой насмешкой рисовал как древнего старичка, сидящего в детской колясочке. Одиноким стариком стоит он среди «печального, изменнического мира».
Жизнь Микеланджело объясняет нам его искусство. Тициан жил в ладу с собой и с миром. Это духовное счастье, это великое спокойствие перешло из его души в его творения. Микеланджело, напротив, из рода Тантала. В его жизни не было ничего радостного, ничего светлого. Нет ничего освобождающего, ничего эллински-радостного и в его искусстве. От него веет чем-то подавляющим, чем-то устрашающим. Не случайно он поместил над «Ночью», как олицетворение ее сновидений, маску с пустыми глазными впадинами и искаженными чертами лица, и не случайно первым его произведением была копия преследуемого демонами святого Антония Шонгауэра. В нем самом боролись демоны, и не прекрасными видениями были его сны, а мрачными кошмарами.

Рихард Мутер